Вечность во временное пользование - Страница 166

166

– С какого-какого?

– Неважно! Интересно, носит теперь его колечко небось? Или там был нормальный пьющий бесконечное пиво чав, папаша троих тоддлеров. Вскочил со своего лежака и закрыл и жену, и детей своим этим пивным брюхом. Понимаешь?! Ещё и успел пролепетать что-то типа «дорогая жёнушка, я вас всех люблю»! Невероятно… Он, к счастью, выжил.

Дада смотрел сбоку на спутанные волосы, замаскированный тональником прыщ под носом, устремлённые в море горящие глаза и улыбался про себя.

– Ну а что тут такого? Я бы тоже тебя закрыл. Вот так! – И, играя, он повалил её на гальку, сверху быстро навалившись всем телом и для верности ещё и обеими руками спрятав её голову и заслонив своим лицом.

Но она замерла под ним и лежала, не шелохнувшись. Испугавшись, что, может, не даёт ей дышать, он поднялся на локти, и увидел, что Марин плачет.

Он уже однажды видел её слёзы и знал, что для него это зрелище невыносимое: рот у него тоже скривился углами вниз, а это нельзя.

– Ты чего? – прошептал он.

Марин вытащила из-под него руки и неловко вытерла слёзы. И мокрыми холодными ладонями взяла его кисти.

– Представила. Я только представила себе это – и сама чуть тут же не умерла. Без всяких террористов.

– Так страшно?

– … – Она беззвучно покивала.

Это она расскажет ему когда-нибудь потом, чего на самом деле она испугалась. Что на самом деле страшно. Это она потом ему расскажет, как в одно мгновение, ощутив тяжесть его тела, его худобу, и как острый кадык задел ей нос, когда он закрывал лицом и руками её голову, она не словами, не мыслями, а просто всей собой вдруг целиком осознала, что за этот год без него имела бы все шансы сойти с ума, заболеть, не справиться с жизнью, со всем тем, что накрыло её в любимом и прекрасном городе, которому она совершенно не нужна.

И что само это внезапное понимание того, что у неё есть он, такой, какой есть, и всегда, всегда ждущий её появления, её капризов, идиотских речей, глупых высокопарных заявлений, приступов меланхолии, вранья, самобичевания, бесконечных рефлексий на тему несчастной русской доли, её самовлюблённых монологов, её нетерпимой категоричности – что само его присутствие в её жизни, оказывается, делало её счастливой так давно: уже целый год!

И ведь она только на секунду допустила и представила, что его нет, что это тёплое дыхание полуоткрытого рта в сантиметре от неё – последнее. И что как тогда, придуриваясь, она сделала ему «паровоз» сигаретным дымом, он сейчас, навалившись на неё всем телом – таким прекрасным, таким угловатым и длинным, таким, – к которому само прильнуло в ответ её тело! – она представила, что сейчас этим своим последним дыханием он вдувает ей в рот саму жизнь.

И Марин поцеловала его: поцеловала жизнь в лице Даниэля.

Господи, что только не выносит людей друг на друга, что только не сводит их! Совсем не только скука, одиночество и всегда сопутствующий этим двум третий – алкоголь. Может всё быть гораздо хуже, и часто и бывает – всё гораздо хуже.

Если не вдаваться в депрессивные подробности, прямо сейчас вышло так, что я сижу с толстым старым человеком, который всего-то лет на десять старше меня, но так как мозги у него устроены совершенно иначе, мне он кажется старше лет на сто. Он неглуп и самодоволен, обычный комплект «глуп и самодоволен», поэтому я звоню ему. Меня сегодня накрыло отчаяние, или, вернее сказать, – отчаянный страх, который на мгновение объял меня инфернальным холодом. Это когда я протянула руки за ребёнком, и тот несчастный в парке безропотно, сразу, с радостью разжал пальцы.

И когда в бесстыдном расчёте на понимание и утешение я звоню ему и говорю, что зайду, всё равно он обычно скучает и пьёт с кем ни попадя, я получаю искомое приглашение и, на дикой скорости пролетев несколько аррондисманов, едва войдя, трясясь, начинаю живописать своему визави всю эту сцену, стараясь ничего не упустить. Мои зубы клацают о край бокала, когда я вижу, как внезапно гнев искажает черты лица напротив. Я хочу успеть показать ему фотографии зиккурата со стрекозами и жуком со свечкой на мраморном крыльце, но он убирает мою руку с телефоном и, срываясь на взвизг, вопит: ДА КАКОГО X… ХРЕНА?!

Я откидываюсь на спинку кресла и пью вино с каменной рожей.

– Полный парк франиузов! Почему именно вы бросились вызывать полицию, выхватывать этого младенца? Кто вы такая?!

Я закрываю фотографии цветочков в вафельном рожке (не в этом мире, дорогой месье Осьминог!) и ухожу.

На улице дождь, зонта у меня нет, ну и ладно. Мокрый асфальт приобретает цвета в зависимости от горящего глазка светофора: красный… жёлтый… зелёный. Я иду очень быстро, уже поздно.

Пятница, тепло, молодёжь курит у баров, у многих ещё не сошёл летний загар, ночные глаза девушек говорят без слов. Я прохожу сквозь дым сигарет и косяков, духи и дыхание, сквозь напряжение и ожидания этой ночи внутри нескольких плотных локальных толпу баров и клубов.

И в натужном хохоте, неестественных ужимках, ароматах травы и алкоголя, запахах нового белья и старых кроссовок слышу совсем другое:

– воскреси меня из этой полужизни

– развесели из этой здравствуй-грусти

– включи меня на полную мощность

Они жаждали быть расколдованными: поцелуем, любовью, обломом, болью, потерей, вероломством, счастьем – чтобы ожить, их должно ударить током жизни.

Пройдя кварталы с заведениями, выхожу на пустую улицу, широкую, сквозную. Капли дождя у меня на стёклах очков преображают фонари вдоль неё в аллею цветущих круглым электрическим светом гигантских цветов.

166