Вечность во временное пользование - Страница 34

Окошек в фургонах не было, только узкая щель с торца, смотревшего на трактор, и, в темноте прижавшись к отцу, маленький Хинч спросил:

– А «стерня» – это что?

– А вот поле, как сейчас, когда пшеницу уже сжали и собрали, и на земле остаются короткие остатки стеблей. Сам увидишь.

Трактор остановился.

Когда по откидной металлической лесенке они вышли наружу, Доминик, стоя посреди голого поля с рядами пожелтевшей оставшейся травы, оглянулся вокруг и снова замер от красоты большого осеннего света и на много километров вокруг ничем не преграждаемого пространства.

Тронулись, растянувшись по полю, но не успела на резиновые сапоги и высокие охотничьи ботинки налипнуть первыми комьями мягкая влажная земля, как по диагонали между краем поля и охотниками вылетел заяц – огромный и правда почти невидимый на фоне коричневой глины и жухлой травы. Он летел, закидывая задние ноги вперёд передних лап, рывками, как маленькая пушистая ракета. Идущий с края цепи охотник выстрелил рядом с ним, отрезая фонтанчиком вскинувшейся земли возможность уйти за край поля. Заяц послушно бросился в другую сторону. И встал. Никто не стрелял – в замершего зайца стрелять против правил. Все ждут, что он решит.

Подумав, заяц взлетел в воздух, мелькнули мощные задние лапы и исчез в той стороне, откуда явился.

Все заулюлюкали, радостно приветствуя и подбадривая его исчезновение. Доминик тоже радостно заулюлюкал: ах, вот это танго с зайцем – ты гонишь зайца, прочёсывая его поле, играешь с ним и радуешься, когда он убегает. Что за прелесть эта охота!

Внезапно он увидел выскочившего перед ними следующего зайца: закрыв рукой рот, он тыкал пальцем в него, обращая внимание отца. Заяц летел по полю, ровно, грациозно, как сказочный конь на вольтижировке, с небольшим перевесом тела вперёд, изящно перескакивая через щётки жнивья и словно бы красуясь, а не убегая.

Раздался выстрел. Дробь накрыла всего зайца. Ещё несколько долей секунды он продолжал движение – нервные импульсы ещё шли по мышцам.

Кувырок! Ещё один! Заяц дважды перелетел через голову, подмяв уши, и замер, вытянувшись в какую-то не пушистую маленькую лошадь, а длинную деревянную змею.

Мистер Ваткинс, белый хомяк Доминика, был подарен ему на четвёртый день рождения вместе с керамическим домиком, в окошки которого можно было наблюдать, как хомяк складывает зёрнышки в одну кучку, или спит, зарывшись в клочья бумаги. Снаружи в клетке имелось колесо, на котором меланхоличный Ваткинс мог лениво покрутиться от силы полчаса за целый день. Однако то, как однажды он, выпрашивая лакомый кусочек, подставил Доминику свою растопыренную крошечную ладонь, и как, с замиранием сердца, Доминик прикоснулся к ней кончиком указательного пальца, сделало его отношения с вечно спящим ленивым хомяком настоящей дружбой:

– Ваткинс, дай пять!

– На! Чё вкусненького?

Этот фокус стал их ежедневным приветствием и наполнил смыслом уборку какашек в клетке и замену воды. И поэтому, когда, не дожив и до года, Ваткинс заболел, Доминик не спускал его с рук: обычно не дававшийся никому – растопыренная лапка через прутья клетки один раз в сутки, и довольно, – теперь он безвольно сидел в лодочке ладони Доминика, дышал всем телом и содрогался, потом вдруг стал совершенно мокрым, лысым от пота, с иголками слипшейся шерсти, и внезапно сквозь неостановимо текшие слёзы Доминик увидел, как крошечные чёрные глазки расширились от ужаса и смертный страх хлынул из них, беззвучно раскрылась маленькая неопасная пасть, жизнь в горестном взгляде потухла. Доминик зарыдал. Тельце мистера Ваткинса вытянулось, в одно мгновение став абсолютно невесомым, как будто с последним вздохом из него вместе с жизнью ушёл весь вес. Крошечнее обычного маленького хомяка неподвижное нечто легче перышка лежало на ладони мальчика, и это преображение было самым страшным из всего, что видел или что читал Доминик до сих пор.

И вот сейчас маленький Хинч увидел того же самого Ваткинса, только ставшего огромным по хомячьим меркам, саврасым конем – Зайцем. Который – по меркам огромных человеческих мужчин, втридцатером тремя цепями идущих на него – был, конечно, крошечным, как хомяк. Свет в его раскосых глазах с системой видения в 350 градусов гневно горел. Он поднялся, сел на меже, вскинул передние лапы жестом «Нет, это вы меня послушайте» и сказал:

– Вы просто пользуетесь тем, что я не могу остановить вас! Не могу сказать: вам что – нечего есть? У вас – как у меня! – голодных детей в норе покормить нечем? Вы можете убивать меня, только если нет другого выхода! А вы?! А ты… – меркнущие горестные глазки огромного Ваткинса впились последним взглядом в Доминика, выставленная вперёд лапа с растопыренными пальцами упала….

Внезапно у него перед глазами всё закружилось, межа с коричневым подшёрстком жнивья стала шерстью великанской зайчихи, на которой, на её холмах и полях, они все и стояли, вместе с соборами и домами, вместе с поездами и дорогами, и которая при этом, перекувырнувшись, стремительно прыгнула на него: завизжав, маленький Хинч упал в обморок – лицом в её жесткие, царапающие до крови шерстинки.

Глава 15

Прогретое за день море расплавленным, округло текущим стеклом медленно лизало берег, солнце почти опустилось и приникло к воде, контрастные плавкому золоту волн чёрные рыбацкие лодки вдали, словно разрозненные нотные знаки, шли к берегу, а Виски и Ребекка – вдоль. Она тянула босые ноги по варенью песка, подвёрнутые над щиколотками джинсы намокли.

Они были здесь уже пару дней, не найдя причин расстаться после вечера знакомства.