Вечность во временное пользование - Страница 37

– Давай тарелки.

Она отвернулась, присев к решётке над углями, и разложила еду. Вернувшись на место, вручила ему его рыбу, наклонилась к самому лицу и, не отпуская свой край тарелки, произнесла:

– То есть ты, Бернар Висковски, будучи в здравом уме и доброй памяти, сейчас хочешь мне сказать, что когда ты тогда, в галерее, подошёл ко мне с вином, ты просто подошёл к тёлочке, которую решил снять на ночь?

– Ну вроде того, да… А что не так-то? А ты разве не снялась, тёлочка? – Он потянул тарелку на себя.

– Да-да, как мы видим, снялась. Но была уверена, что ты знаешь, кто я, – как я знаю, кто ты.

Беке отпустила тарелку, и Виски едва удержал на ней скользнувшую поджаристую рыбку.

– Да чёрт, объясни в чём дело!

– Да нет, наверное, это тоже вариант нормы. Нас не представили, ты мелькаешь в светской хронике, поэтому я знала, кто ко мне подошёл.

– И?

– И была уверена, что тебе сказали, кто я.

– А кто ты? Блин, заинтриговала!

– Сказали, что я спонсор – один из – мероприятия.

– Попробую угадать! Шампанское? Нет? Пиво? Тоже нет?! Канапе? Вкусные, кстати, были! – веселился и блаженствовал Виски, наслаждаясь прекрасным ужином и пикировкой с прекрасной женщиной в гневе: такого блюда из неё ему ещё не подавали.

– Нет, мы предоставляем проекту, где бы он ни проходил, нашу бумагу.

– Бумагу?

– Да, хлопковую бумагу. Между прочим, одну из лучших в мире.

– Боже… – Виски выпрямился в кресле и отставил тарелку. – «РБККА», 114 на 195?

– Ага.

– Ты шутишь.

– Почему это?

– А в рулонах?

– Да-да, делали в самом начале, сто лет назад, оказалось выгоднее листами, рулоны только под заказ теперь.

Виски вскочил, схватил кожаный веер и обеими руками, как аккордеон, развернул и сразу свернул его:

– Правильно ли я понимаю, что «РБККА» это…

– …Ребекка, – закончила она за него. – Да. Ты очень догадлив, как я погляжу. Только, прошу, перестань бить крыльями, оставь веер в покое!

Он швырнул веер в угол за очагом, и сел.

– Это просто фантастика. – Заключил Виски. – Беке, практически всю жизнь я рисую на тебе! Ты моя любимая – бумага!

Она понаблюдала за его волнением, восторгом, возбуждением, дала выговориться, пока он в самых превосходных степенях оценивал её самую лучшую для его графики хлопковую бумагу на свете – «я же говорил, что у тебя всё как специально для меня устроено, говорил?!», – её шелковистость и пористость одновременно, как она принимает и сохраняет тушь, самой фактурой углубляя и усложняя разные оттенки и вариации чёрного цвета, как идеально годами сохраняет первоначальное качество графики, не выцветает и не выгорает…

Когда он, мотая головой, остановился перевести дух, она сказала:

– Всё это совершенно прекрасно: надеюсь, ты мне разрешишь использовать этот отзыв Висковски в следующей рекламной кампании. А сейчас я поеду домой.

– В смысле? – Бросился он за ней.

– Послушай, – она отвела плечо от его руки. – Послушай. Ты полуслепой, толстый, шестидесятилетний капризный пьяница. Ты ни за что и никогда не сможешь догнать меня на проклятой лестнице, ещё и ночью. Относясь к тебе неплохо, просто советую не делать глупостей – я ухожу всё равно.

– Вот дерьмо, – резюмировал Виски, – и что мне, стоять и молча смотреть, как ты лезешь вверх посреди ночи?

– Ну хочешь – можешь спеть, – она забрала сигареты, свою сумку через грудь, наклонилась к столу за зажигалкой. – Но советую просто доесть ужин.

– Да что хоть случилось-то? Что за бред?!

Ребекка обернулась на этот вопль и прикрыла за собой дверь.

На следующий день Виски тоже вернулся в Париж.

Глава 16

Киношники, прикатившие по Лефакову душеньку из Лондона, заценили клуб и пригласили посредством местного бессменного неприветливого пиарщика и промоутера всех завсегдатаев, желавших поучаствовать в съёмках фильма о Лефаке, выпить и обсудить тему днём, то есть часов в семь вечера, а не в полночь.

Но сам виновник торжества, как обычно, восседал за вертушками, у микрофона, и, как всегда, две бутылки красного вина и две синие пачки сигарет с вместительной пепельницей расположились здесь же.

– Шершни вы мои, гудите чуток потише, башка раскалывается, – жалобно прохрипел он в микрофон и сделал аккуратный глоточек вина. – Ни у кого аспирина нету? Мой тюбик кончился…

Несколько капсюлей с растворимым аспирином, как микрофоны для интервью, потянулись к нему. Покопавшись в своём бывалом, сплошь покрытом наклейками с музыкальных баталий кофре с пластинками, Лефак нашарил пустую тару для лекарства.

– Мерсибо, мерсибо, не дадите дедушке помереть с похмелья! – растроганно поблагодарил он, открывая крышки и по одной вытряхивая шайбы таблеток: довольно быстро его собственный тюбик наполнился.

– Итак. Представляю вам продюсера нашего фильма, ле босс – Адаб!

– Как-как?

– По буквам скажи!

– А-Д-А-Б.

– Это типа как «Another Day – Another Business»?

– Точняк.

Чернокожий Адаб, подкачанный и высокий, с выбритым черепом, весь в узком и чёрном, как и положено в киноиндустрии, трущейся вокруг музыки и моды, харизматично улыбнулся и поднял к залу обе руки:

– Люди! – сказал он. – Приветствую вас! Тема такая: все знают, а кто не знает – мы расскажем, что Лефак – старейший европейский собиратель рок-н-ролла, блюза, фанка и прочей битломании и пинкфлойдо-паранойи всех ледзепеленутых, а на самом деле – чудом выживший кусок живой истории музыки 60-х – и далее везде – годов двадцатого века!

– Йооо! – одобрительно помычала публика, молодые музыканты и актёры.

– А как это ты из Лондона, а так зачётно по-французски говоришь? – выкрикнул из зала женский голос.