Вечность во временное пользование - Страница 46

Он принял душ, переоделся и вышел в город. Виски любил уезжать из Парижа, потому что обожал возвращаться в Париж.

Сейчас он присел за столик в одном из трёх кафе на маленькой площади недалеко от своего дома, где обычно ужинал, если вдруг никуда вечером не собирался. Знакомый официант радостно поприветствовал его и принял традиционный заказ. Дневная жара начинала спадать, и женщины в открытых платьях и блузках вокруг заказывали вино и еду, быстро говорили или смеялись, закидывая головы назад и показывая белые шеи, заговорщицки склонившись к одной зажигалке, вместе прикуривали и редко затягивались, занятые разговором, однако рука с зажатой в пальцах сигаретой ритуально обхватывала бокал с вином.

Откуда ни возьмись внутри кафе, где сняли стеклянные панели между залом и внешней террасой, появились музыканты: виолончель, скрипка и труба. Певица, чернокожая, плотная, с огромными глазами в лучах ресниц, с высоким ореолом пружинистых волос, запела что-то тягучее, средне-джазовое, на английском. Всё это вместе, включая наряд с блёстками, маленький бесполезный бубен у неё в руках, делало её неким символом всех темнокожих джазовых исполнительниц. Виски поёрзал: тембр этого голоса не понравился ему и раздражал. Не доев, только быстро допив бокал, он оставил на столике купюру и ушёл. В следующем баре, где он, поглядывая на часы, заказал выпивку, было так много иностранцев и они так галдели, что он, едва заглотив вино, сорвался с места.

И только уже порядком набравшись, в четвёртом – или пятом? – заведении, безнадёжно опоздав на вечеринку со своей гипотетической половинкой по ночному гороскопу на сегодня, Виски со всей алкогольной ясностью вдруг понял: да его просто колбасит. Ему плохо. Ему херово.

Он попросил коньяка и стал, ухмыляясь сам на себя, припоминать, когда вообще последний раз с ним такое было, чтобы он в самом деле не находил себе места?

Коньяк несколько прочистил мозги, и он вспомнил: да вот как раз, когда старшая жена рожала их унылого тридцатилетнего педика и были какие-то беспокойства с сердцебиением плода, с предлежанием, ещё с чем-то, что он никак не мог исправить. И оставалось разве только делать вид, что всё под контролем и по потолку бегает его метафизическое невидимое тело, а не он сам. Вот тогда он последний раз, таская за ручку трёхлетнюю дочь, пёр по всем барам подряд, засовывая рожу в дверь, орал, не заходя: десерты есть? И они заходили только в те, где десерты были. Как они оба выжили – непонятно.

Париж – идеальное место для любви, для любых её проявлений, в том числе и для любви ушедшей. Счастливую любовь здесь распаляет всё: город продуман и поддерживает свою репутацию главного любовника в мире. Буржуазную любовь поддержат лавочки в регулярных парках и интерьерные лавки, трагическая найдёт себя на ночных вокзалах и мостах, богемная и спрашивать не будет, где её место: она пристроится везде – всем видам любви найдётся место и время под крышами Парижа!

Кроме ушедшей.

И тогда утратившие, потерявшие, проебавшие, предавшие любовь одинокие бывшие любовники выходят из-под своих крыш в город, как нежить из гробов.

Виски давно не видел его таким.

Наблюдая с охотничьим прищуром с высоты своей благополучной эмоциональной невовлеченности за потенциальной бархатноглазой косулей на тоненьких ножках, он искал и находил партнёрш, как и он сам, ничего от него не ждущих, кроме отличной ночи вдвоём. Ну или втроём. Сердцеедом он не был и ни от чьих мучений удовольствия не получал. Иногда его одноразовые подружки могли неожиданно перезвонить с предложением повторить, и тогда, аккуратно прозондировав, не надумала ли дама разыграть пылкие чувства, он мог согласиться – и ещё, и ещё раз. Секс сам по себе настолько прекрасен, что портить его «отношениями», всей этой смесью манипулятивных уловок для идиотов и тендерными животными инстинктами совершенно недопустимо. Для меня – а вы как знаете.

Поэтому, надравшись, он не стал откладывать дело в долгий ящик и позвонил одной из таких старых подруг по отличному техничному сексу.

Она была рада его слышать, хоть и ответила только на четвёртый звонок, сообщила, что сию минуту занята, как ты сам, наверное, понимаешь, с другим, и вообще лучше договариваться заранее. Хотя бы за пару недель. Но, услышав мычание в ответ, пообещала приехать завтра.

Виски, подстреленным лосем пробежавший от рюмочной до рюмочной несколько аррондисманов, решил теперь не торопясь прогуляться обратно до дома.

И совершенно другой город вдруг открыл ему свою душу: в вечерних кафе сидели покинутые женщины, натужно хохочущие в попытке зацепиться за действительность или, наоборот, молча провалившиеся на дно самих себя; на бледных лицах следом от выстрела горит сжатый рот, и невидящие глаза смотрят в пустоту перед собой. Мимо него шли в свои пустые жилища опустившиеся мужчины, на лбах которых горело «меня никто не любит, а мама умерла!». Во дворе с распахнутыми воротами дремал в инвалидной коляске забытый внуком старик с пледом на коленях. За столиком на улице очень юная мама с досадой и жалостью отчаянно смотрела на своего ребёнка, нетерпеливо запихивая в слюнявый ротик маленькие кусочки торта. На остановке автобуса полубезумная старая мадам с выкрашенным в цвет йода пухом на голове двусмысленно лизала мороженое и ловила отводимые взгляды прохожих.

И повсюду из темноты светились лица, искажённые чувствами: ещё надежды или уже отчаяния, склонённые над экранами телефонов и планшетов и подсвеченные ими. Как если бы всех «читающих послания» мировой живописи переписали в сегодняшнем дне.