Вечность во временное пользование - Страница 8

– Объясняйте в двух словах.

– Четырнадцать лет назад я был у вас! С мамой!

И мистер Доминик Хинч понимает всё.

– Пойдёмте внутрь, – говорит он, прерывая всякую суету, и кричит в сторону кафе протирающему столики официанту: – Жан, я расплачусь!

– Конечно! – поднимает бровь заинтригованный Жан.

Они входят внутрь.

Юноша в состоянии, близком к экстатическому, замирает в дверном проёме, не давая войти поднявшемуся за ним мистеру Хинчу, довольно-таки грубо тот подтал кивает его в спину. Спина раскалённая, твёрдая и живая. Доминику кажется, что отпечаток его ладони остался там, под футболкой – но почему?

Он забирает свой бокал из пальцев юноши, пересаживает одного из кроликов с дивана и жестом приглашает гостя располагаться.

Тот одним глотком осушает шампанское и без сил падает на указанное ему место.

– Итак, – произносит мистер Хинч.

Взгляд юноши восторженно плавает по графитовому кубу, любуется дымными отражениями в чёрном потолке. Молодой человек сладострастно вдыхает влажный аромат сотен цветов вокруг, ласкает взглядом деревянные фигуры на буфете, улыбается бабочкам с вышитыми крестиком сборчатыми крыльями, и наконец поднимает полный обожания взгляд на мистера Доминика.

– Мне было восемь лет, когда мы с мамой приехали в Париж на день рождения её сестры.

– Приехали откуда?

– Из Ла-Рошели. – Он смотрит на мистера Хинча, как бы ожидая поощрения продолжать.

– Как вас зовут? – спрашивает тот.

– О, простите! – юноша вскакивает и слегка кланяется, не решаясь протянуть руку. – Меня зовут Жан-Люк!

…Конечно, Жан-Люк: длинные мамины глаза, узенькое лицо, долгоносик Жан-Люк! Доминик смотрит в переносицу своего визави и словно бы входит в тот день, такой же летний, только ещё более раскалённый, чем сегодняшний. Он как раз решил занести цветы с тротуара внутрь – они просто погибали от июльского пекла, скручивая лепестки, как истеричные женщины заламывают руки под немыслимыми углами.

Сам он давно взмок в батистовой тончайшей рубахе, опавшим парусом болтавшейся на нём, и с утра проклял плотный шёлк своих тёмных щегольских брюк. Летом в Париже можно жить, только если наконец проведут море! Раздражённо бормоча, мистер Доминик сосредоточенно таскал вёдра и ведёрки внутрь, с радостью вдыхая остуженный кондиционером воздух куба.

В очередной раз вынырнув в обжигающий зной за следующим ведром, он и увидел их: как если бы по улице шли, передвигались вприскок, по своим каким-то делам, две дождевые струи – такие худенькие, прозрачные, длинные, очень свежие они были, маленький Жан-Люк и его мать. Остолбенев, Доминик прижал к животу ощутимо тяжёлое серебряное вед ро с двуцветными пёстрыми пионами и, как из джунглей, смот рел на них.

– Чур, я в домике и меня не видно, – поравнявшись с ним, сказала женщина, и мальчик улыбнулся, застенчиво подняв на него лицо.

– Чем могу помочь, мадам? – спросил он, тоже улыбнувшись.

Они пришли за главным букетом к празднику.

Мистер Хинч без раздумий распахнул перед ними дверь.

– Вы подробно расспросили у мамы, что за праздник, сколько лет исполняется сестре, сколько гостей ожидается, какой длины и какой ширины обеденный стол, за которым будет происходит торжественный ужин, какого цвета тарелки и какого – бокалы, салфетки – бумажные или полотняные. – Жан-Люк рассмеялся. – Вы просто не представляете, как обескуражили мою бедную мамочку! То есть, конечно, она знала, что сервис в Париже несравним с провинциальным, хотя мы тоже стараемся! Но чтобы до такой степени! Потом вы предложили ей кофе, но она тоже хотела просто воды или лимонада, как и я, и вы, усадив нас, куда-то ненадолго исчезли…

…Ещё бы! – Доминик прекрасно помнил, как выскочил через чёрный ход на улицу и побежал к братьям Адаму и Дави, у которых на углу была лавка овощей и фруктов, как увидел её запертой, как опомнился, что арабы абсолютно приняли французский образ жизни и сейчас у них святое для французов время: обед. Как умолял добросердечного Дави отодвинуть тарелку, медленно вытереть рот и спуститься в магазинчик.

– Лайм! Мята! Красный апельсин! Коробка малины! – словно обезумев, он выкрикивал продавцу ингредиенты сочиняемого на ходу лимонада, сам схватил упаковку воды в стеклянных бутылках и умоляющим голосом прошептал: – Дави! Скажи, что у тебя есть здесь лёд!

– Есть, есть, – качая головой, медлительный Дави пробил в кассе цены и пошёл в подсобное помещение. Доминик вытер рукавом вспотевшее лицо. Ну и образина я сейчас, представляю… Почему так? Ну почему? – кому-то приходится стараться, чтобы быть красивым, поддерживать этот образ красивого себя, но с первым зноем тяжеловесность, круги пота под мышками, мокрые волосы, красные воспалённые щёки – и маскарад заканчивается, красота сходит, как пудра! А кто-то – маленькая провинциалка, даже не сознающая, какой изумительный результат дало смешение крови предков в её случае, ничего для этого не делает и пребывает красавицей, сама есть красота?..

Дави поставил перед ним пластиковую миску с кубиками льда, и Доминик едва не расцеловал соседа перед тем, как неслышной, по его мнению, рысью, пробежать короткий обратный путь.

– …Мама всё время, пока вас не было, ахала на цветы и бабочек. Потом услышала, как вы выругались, уронив что-то…

– Упаковку с водой, – сказал мистер Хинч.

– Да, грохоту было! И только тогда степенно села на этот вот диван. – Жан-Люк погладил ладонью обивку. – Она стояла вон там, перед буфетом, запрокинув голову, и смотрела на мезонин, на тот домик на самом верху. Я помню, как она говорила что-то вроде: «Смотри – там горит жёлтый свет, самый уютный, и мечутся тени! Наверное, там вечеринка, все уже поужинали и теперь просто пьют вино и танцуют. Слышишь, какая красивая музыка? На что она похожа? Не знаю. На вечер с любимыми друзьями, может быть? Окна с той стороны распахнуты в старый сад, там видны дальние дали, темнеет, приходит долгожданная прохлада, все любят друг друга, нет меж гостями ни плохих секретов, ни грязных тайн, никто не пренебрегает друг другом…Как будто встретились те самые дети из песенки Мари Лафоре!» Она даже спела немного, – с застенчивым умилением сказал Жан-Люк, заметив, что и сам, рассказывая о матери, пропел припев.