Вечность во временное пользование - Страница 92

Женщина замолчала, пытаясь справиться с волнением. Затаив дыхание, площадь слушала её. Большая часть, почти все, вынули телефоны и сейчас снимали, поставив камеры на максимальное приближение. Виски скосил глаза на Беке: та слушала, подавшись вперёд всем телом, вытянув горностаевую шею.

Прямо перед ними стояли девчонки, слившись боками ног, они засунули ладони в задние карманы джинсов друг друга, а свободными руками держали айфоны на включённой видеозаписи.

Из-за светящихся прямоугольных экранов, поднятых вверх, вся площадь, как стены и потолки парижского метро, была словно бы покрыта блестящей белой плиткой. Из тёмного туннеля сцены раздалось продолжение:

– Но сейчас… Сейчас мы окончательно поняли, что это неправильно. Когда мы узнали, что этого бедного юношу казнили… здесь, в Париже… Мы, как мы все, как мы все вместе, мы просто ужаснулись. Ведь получается, что мы сами… – Она не смогла закончить всеми и так понятую с полуслова мысль.

– Вот, – она повернула прозрачный файл к толпе. – Это Жан. Посмотрите! Может быть, вы знаете его? Видели? Встречали? В социальных сетях мы его не нашли…

Она едва не плакала, красные пятна горели на щеках. Продолжая держать файл с распечатанной в формат страницы фотографией улыбающегося сына в вытянутых вперёд руках, – и его чёрно-белый портрет отобразился во всех включенных на площади гаджетах, – она проговорила:

– Жан… сынок, папа тоже здесь. Жан, где ты?

– ЖАН, ГДЕ ТЫ? – удобным для повтора толпой речитативом крикнул кто-то и как будто все только этого и ждали, каждый на площади начал скандировать, перемежая выкрики тремя ударами в ладоши. – ЖАН, ГДЕ ТЫ? ЖАН, ГДЕ ТЫ!

У матери на сцене наконец полило из глаз, и человечек с тростью похромал утешить её. Виски помотал головой и взял Беке за руку:

– Пошли.

– Почему?

– Ну ещё ты давай зарыдай.

– Я не рыдаю!

– Ну вот и пошли, – бухтел Висковски, протискиваясь сквозь плотную среду скандирующих людей.

– А что такое-то?

– Слушай, если сейчас ещё этот Жан, за два года ставший Жанной, нарисуется и бросится к папе на грудь своей грудью пятого размера, я этого уже не вынесу. Шекспир, блядь, какой-то.

– Ну знаешь, всё-таки таким родителям осознать, что они выгнали детей в руки палачей на казнь – это сильно! – вступилась сопротивлявшаяся Беке и вдруг осеклась и замерла.

– Ты чего, – обернулся на её остановку Виски.

Она молча показала подбородком, куда смотреть.

На двухметровой фотоклеёнке, закреплённой между металлическими шестами, белым по чёрному был напечатан финальный рисунок чёрно-белого мультфильма: ночная кружевная башня, опершийся на неё всем телом совпадающий с ней ростом силуэт прекрасного обнажённого юноши, фейерверки во всё небо за ними над подробными крышами и виртуозная шрифтовая вязь: «ПАРИЖ: УМИРАТЬ ТОЛЬКО ОТ ЛЮБВИ».

Виски стал пробиваться в ту сторону: волонтёры в майках с этим же изображением раздавали всем желающим значки, маленькие наклейки и большие плакаты с его рисунком. Он попросил полный комплект, и побольше, но ему учтиво отказали, показывая, что все люди вокруг уже приделали эти наклейки на пиджаки и лёгкие курточки, а один накачанный полуголый красавец – прямо на кожу груди. Увы, футболки сразу кончились, но они сделают ещё.

Просияв от увиденного, Виски нацепил и значок на борт пиджака, и наклеил наклейку рядом, и сделал селфи на фоне растяжки, недовольно поглядывая на мешавшую ему позировать толпу желавших «умереть только от любви», осаждавших волонтёров. Проверил снимок, сделал ещё раз, проверил, кивнул и притянул к себе Беке:

– Давай вместе!

На этом снимке страшно довольный Виски победоносно улыбался в камеру во всю пасть старыми зубами, забыв позировать и скрывать морщины, ведь сейчас с ним было всё, что он так любил: женщина, с которой он спал – и которая целовала его в щёку губами и носом, вытянув профиль, – нарисованный им город и кое-что новенькое: его продукцию расхватывали совершенно бесплатно, и он просто тащился от этого.

Натуральное счастье: шампанского на террасе!

Глава 39

Когда бы знать, что старость, сука, – это вот это вот всё, я бы пил, курил и принимал в разы больше. А теперь да – поздно уже жить быстро, невозможно уже помереть молодым. И зачем я только в 1978 году записался в бассейн.

Лефак совершал ежеутренний ритуал собирания себя по частям: продирал глаза, проверял, на месте ли яйца, а голова? Голова раскалывалась, но ещё торчала где полагается. «После вчерашнего» у него давно превратилось в «здравствуй, новый день», поэтому, где бы он ни обнаруживал себя с утра, жизнь начиналась с 1000 мг аспирина на стакан воды. Это была его утренняя концентрированная молитва и таблетированная благодарность. Он жадно лакал спасительный раствор:

– К утру любая вода, господи, от тебя. – А допив и вытирая рот волосатой тыльной стороной ладони, чувствуя, как энергия сильных пузырьков тушит пульсирующий пожар в мозгах и кишках, веселел и добавлял: – А всё вино, говорят, – вообще ты сам.

Сегодня он проснулся дома, в чуланчике для гостей спал на матрасе какой-то парнишка, в углу в ногах прислонивший свою гитару без чехла. Лефак не помнил, кто это: музыкант! Сколько их было и сколько будет.

Он добрёл до ванной, морщась, едва помочился, от нетерпения гримасничая и проклиная неработающую простату. Увидел в зеркале старую рожу, ещё старее, чем даже ночью. Красные обводы с перманентного перепоя глаз, как у сенбернаров или ньюфов, притом, что мешки сверху и снизу – чисто веки рептилии. Носяра крючком, выросший из такого хорошенького носика в детстве! Если он правильно помнил свои детские фотографии. Поджатая и высохшая верхняя губа под жёлтым от курения краем усов (которые давно пора подстричь) и его нижняя, широкая, узнаваемая губа, к которой прилеплялись сигареты, косяки, горлышки бутылок, края стаканов, женские губы и карикатуры: граффити на улицах, желавшие что-то о нём сообщить, делали его узнаваемым именно благодаря шапкам-гондонам и вот этой широкой ухмылке в короткой бороде.