Вечность во временное пользование - Страница 142

142

В конце концов, часы она выбросила сама, а он просто взял ненужное.

Глава 60

Пока с возрастом мистер Доминик Хинч не овладел навыком жить без сна и добирать днём дрёмой с открытыми глазами, мучения бессонницы начинались одинаково: тянуть дальше уже невозможно и приходится лечь в постель. Надо укрыться и думать о том, что а вот ведь кто-то просто закрывает глаза, словно на берегу моря сна, оно тихо плещется о берег вокруг одеяльца, любопытные ласковые барашки бегут быть посчитанными, пена – как белые маленькие цветы по краю волны… И это море лёгких сновидений поглощает спящего, где до пробуждения с ним происходят невероятные сказочные события, какие никогда в действительности произойти не могут: полёты, чувство себя другим человеком, проникновение в любые иные исторические времена…

Само время идёт вдоль берега сна, и поэтому говорят, что ребёнок растёт во сне.

…и тут приходила Она.

Но он узнал одно самое безопасное место на свете, где ему удавалось хоть как-то удерживаться, если повернуться к стенке, изо всех сил зажмуриться и заставить себя увидеть – во всех подробностях переплетений хлопковых нитей – полотняную брючину отца, подвёрнутую над голой ступнёй. Далее, если получалось, он использовал светлый лён как экран.

Это был пляж в Брайтоне, приморском городке в паре часов езды от Лондона, куда время от времени родители отправлялись провести день со школьным товарищем отца, пообедать вместе и где Доминику разрешали походить по берегу босиком. Он всегда шёл немного позади, чтобы не мешать взрослым разговаривать, но пока был совсем маленьким, мог захохотать преувеличенно громко, просто, чтобы поддержать их хохот, если вдруг они закатывались от смеха, и тогда, отгоняя сигаретный дым от лица, мать оборачивалась и издалека приветливо кивала ему. Ему нравилось скакать по их следам, прыгая в неглубокие ямки в мелкой гальке, пока те ещё не сравняла волна.

Они проходили мимо других детей на пляже и мимо других родителей, и маленький Хинч с немалым изумлением замечал вещи поистине удивительные: как дети сидят на шеях своих пап. А мамы хватают детей, тискают и заваливают на пляжные подстилки, и они хохочут вместе. Невероятно! А некоторые зацелованные дети даже ещё и отбиваются, выкручиваясь из ласковых рук.

И, наверное, опьянённый этими невероятными картинами, однажды Доминик прибавляет шагу, догоняет родителей с папиным другом и с разбегу повисает на отце. Тот едва удерживается на ногах, в несостоявшемся падении больно хватая сына за спичечное предплечье, и орёт на него.

И хотя ему и больно, синяки от отцовских пальцев проходить будут долго, и страшно стыдно – крик перекрывает все звуки на многолюдном пляже, – Доминик всё равно улавливает странное чувство не отстранённой близости с орущим и хватким отцом. Не смея поднять головы, он упирается глазами в подробные переплетения нитей, будто слёзы испуга стали увеличительным стеклом у него в глазах: держи меня, ты держи меня ещё крепче, если хочешь.

Потому что, когда ночью приходила Объятельница, это был единственный якорь, который мог его удержать.

Объятельница своими объятиями сдавливала грудь так, что рёбра едва не ломались, и нечем было дышать, казалось, что лопаются и глаза, круглую форму которых он в эти моменты ощущал очень явно. Вскрикнуть, позвать, вдохнуть Объятельница не давала: она словно бы играла и шутила, и прижимала его к себе словно бы из радости и любви, но ничего страшнее страха её прихода для Доминика не существовало. Но также Она откуда-то знала, что никто, кроме Неё, не обнимает этого ребёнка, и что даже в убийственном обморочном ужасе какая-то часть его души, пусть не больше фасолины, но рада Её объятиям.

Ледяная, в хрустально позвякивающей шубе из стеклянных лакримоз, она была как древняя церковь из человеческих костей в городке Костна Гора. Эта ходячая костная гора приходила к нему по ночам и живьём присваивала его себе.

А Она огромна.

Понемногу, со временем Она показала ему перед выпученными шариками глаз подробности своей огромности. Показала, что может сдёрнуть любую дорогу с земли и намотать как шарф. Может вытянуть из полей и лесов тропинки и связать ими кого хочешь. Бывает, что Она легко сдирает и саму землю, целую страну, как одним движением хозяйская рука срывает скатерть после застолья: повеселились и будя. Для этого у неё есть тар-та-ра-ры…

И когда он подрос, Она досконально показала ему свои настоящие владения, которые только увеличиваются, только прирастают, и так и должно тому быть: ибо Объятельница Необъятна.

Бараки – это вчерашний день: теперь уже целые небольшие города принадлежали Ей – и районы больших, хи-хи-хи. И не только лагерные сараи, и не только блочные многоэтажки – целые Саграды Фамильи, Дуомские соборы, Сакре Кёры, дублированные башни МТЦ – всё, всё-о-о, всё в Ее вотчине, всё на Её территориях построено из человеческих костей. О какие зодчие работали и работают на Неё! Каждый век порождает непревзойдённого гения, а иной, как XX, и не одного.

Ленины и Сталины, Гитлеры и Геббельсы – ироды-апостолы Объятельницы.

Эти бараки, как и высотные многоэтажки, пусты: человечек – расходный материал, и обретается, так сказать, снаружи. Что же Объятельница держит в этих уходящих за горизонты костяных хранилищах?

О-о-о-о-о-о!

Мои сокровища – это главные сокровища мира: совершенно бесплатные, совершенно бесценные.

И Она, держа маленького Доминика Хинча, как Костна Гора – младенца, проносилась с ним мимо тысячекилометровых костяных стеллажей, где у Неё хранились уложенные бесчисленные стопочки, рулоны и кучи украденного: детских снов, мужского благородства, женской красоты, преданной дружбы, обманутого доверия, попранных надежд, осколков разбитых вдребезги сердец; цистерны пролитых слёз, которые некому было утереть, гигантские безмолвные резервуары несказанных и ненаписанных самых нужных слов, горы дырявой старческой памяти, а главное, главное – младенческая безмятежность каждого.

142