Вечность во временное пользование - Страница 160

160

Потерянный, молчаливо потевший Оззо осоловело выглянул сквозь стекло и скривился, Зитц строчила что-то в телефоне. Надо было выходить, действовать, дирижировать. Давай, Жюль, быстро.

Служащий кладбища подошёл к машине – забрать урну, но Оззо ошалело отпрянул, не в силах дотронуться до чёрного гранита, и вывалился из машины, давая ему самому забрать отца с заднего сиденья. Адресат пепла предъявил сертификат о кремации.

Вит поискал глазами мадам Висковски-мл., не нашёл и стал, приветствуя знакомых, пробиваться через массу людей под мостом к месту захоронения. Какие-то безумные люди с радужными флагами принялись скандировать что-то, напирая на траурный ход, всё это снимали камеры, вежливые полицейские неуклонно оттесняли возбуждённую толпу.

– Бред какой-то. – Зитц затравленно оглянулась.

К Жюлю пробился лощёный телеведущий в розовом галстуке:

– Что вы можете сказать: смерть Бернара Висковски от руки исламистской фанатички закономерна, на ваш взгляд?

– Дайте пройти.

Спустя полсотни метров воплей и толкотни они выбрались в тишину и торжественность прибранных погребальных аллей. У бабушкиной могилы, с которой сняли верхнюю плиту, Зитц и Оззо увидели мать и группками стоящих вокруг людей: фотографов, друзей, коллег и знакомых отца, трёх очень высоких женщин, на чьих лицах, когда-то поразивших покойника в самое сердце, было невозможно не остановить взгляд: и сейчас они удерживали на своих скульптурных ликах выражение стремительного полёта с широко открытыми при любых погодных и жизненных условиях глазами, как у бюстов крылатых женских фигур на носах старинных кораблей, и не узнать супермоделей 90-х было нельзя.

И Зитц узнаёт их.

Ей около пяти лет, они снимают дом в Нормандии на лето, отец приезжает только на выходные, и то не всегда. Почти всё время идут обложные, стирающие грань между океаном и небом серые дожди. Остро пахнут плющи, длинные мокрые травы, в которых путаются их с братом резиновые сапожки.

У дома перед дождями затевали что-то строить, и ловкий жёлтый трактор с чистым звонким ковшом вырыл глубокую яму-канаву, теперь тоже наполненную дождём и размытую в ширину лужу. Все её обходят, будто это опасность, способная прыгнуть, наброситься – лужа глубока, и детское воображение делает её ещё глубже, когда нервная и постоянно названивающая в Париж мать грубо хватает их ладошки, чтобы обвести вокруг канавы, полной тёмно-коричневой, рябящей на ветру густой воды.

Внезапно раздаются резкие приветственные звуки автомобильных гудков, мать отпускает, почти отбрасывает их руки, и от неожиданности Зитц роняет своего Дуду, зацелованного, затисканного, всю жизнь спавшего вместе с ней на одной подушке длиннолапого и длинноухого зайчонка. Горестно взмахнув в воздухе облезшими до хлопковой основы лапами, серый от её младенческих слюней и детских слёз лучший друг неотвратимо погружается в коричневую зловещую жижу бездонной канавы.

От ужаса Зитц не может даже вдохнуть: с открытым ртом и остановившимся дыханием она таращит глаза на катастрофу, и по её выпрыгнувшему из-под капюшона широкому лицу с большим носом и маленьким ртом льёт дождь.

Это тонет она сама.

Сначала в холод уходят нижние лапы.

Потом туловище.

Потом верхние лапы…

Заломленное, упавшее вниз длинное ухо с остатками ворса уже тоже пропитывается грязью и тяжелеет….

За канавой раскрывают зонты те, кто уже вышел из автомобилей, те же, кто ещё не успел покинуть машины, наблюдают за драмой гибели Дуду из-за стёкол. Это элегантные, светские гости отца: сюрприз.

Он выскакивает из-за руля глянцевого автомобиля и, не притормаживая ни на секунду, в своих лакированных ботинках и чёрном костюме, в котором выглядит стройным и высоким, быстро идёт прямо к ней.

К Зитц, которая тонет и не может вдохнуть.

Вот он в несколько решительных шагов преодолевает присыпанную серой галькой грязь дороги и так же, на полной скорости, не сбавляя хода, без раздумий шагает прямо в канаву. Зитц вскрикивает беззвучно, как мяукают котята с пересохшими раззявленными пастями, и встречается с ним взглядом.

И глаза её отца, погружающегося по колено… по бёдра… по пояс… по грудь… и глаза её отца, провалившегося по грудь в тёмную жижу, его глаза ей СМЕЮТСЯ.

Одной рукой он словно бы веслом отталкивается от поверхности грязевой бездны, помогая себе идти сквозь густую глинистую субстанцию, а вторая, задранная высоко вверх, будто на ней хирургическая перчатка во время операции, крутится, как флюгер, указательным пальцем вопросительно показывая то туда, то сюда:

– Здесь?

– Нет! – отвечает вместо неё Оззо, глянув на сестру.

– Здесь?

– Нет! Правее!

На четвёртый раз она может прошептать хором с братом:

– Нет…

Узкий рукав чёрного пиджака открывает сияющую белизну накрахмаленной сорочки и прозрачную, как гигантская капля идущего дождя, запонку на манжете. Наконец с искажённым от происходящей муки лицом мать кричит в ответ на его «Здесь?»:

– Да! Да, здесь!!!

Виски широко щерится ей в ответ и кричит:

– Никогда не сдавайся, Аглаэ! – И запускает правую руку в жижу. – Это всего лишь грязь! Сейчас Дуду оттолкнется лапами ото дна! И!.. Сейчас-сейчас!..

Зитц, не дыша, следит за операцией спасения себя.

Рука отца исчезает почти по плечо, он сам склоняется почти до щеки к поверхности бездны. Какие-то пластилиновые медленные жуткие волны расходятся в разные стороны от ищущих движений его ладони под толщей жижи и шепчут что-то прямо в его ухо.

Ему уже не до улыбок. Его гости курят, кто с иронией, кто с азартом следя за поисками. Мука для матери во всём происходящем проступает у неё на лице, как крупный план в кино на большом экране: она ненавидит мужа.

160