Вечность во временное пользование - Страница 43

– О не-е-ет! – взвыла Пюс.

– Да-да, – ухмыльнулась Зитц.

– Сперла, как всегда, – кивнула Блоха, забирая плитку.

– Правило Зитц номер три: если в чём-то имеешь сноровку – не теряй её!

– М-м-м, – замычала от наслаждения Пюс. Так было всегда, когда она, после мук совести из-за нарушения диеты, набивала рот шоколадом так, что почти не могла его закрыть, и с восторгом показывала это месиво в раззявленной пасти.

– Похоже на говно, – одобрительно признала Зитц.

– Завтра буду себя ненавидеть, – кивнула Пюс. – Хотя зачем, если я могу ненавидеть за это тебя?

Они не были лесбиянками, но густой эротизм окутывал их дружбу с самого начала. Зитц обожала в подруге всё то, чего не было в ней самой и чего никогда не появится, как бы она ни старалась. Пюс, с любой стороны худая и узкая, как профиль, вела «блог самолюбования», как называла его сама, и постоянно фотографировалась, принимая позы.

– Я могу расслабиться только во сне и с тобой, всё остальное время я селфизависимая, – жаловалась она. Однако её «Блог Мечтательной Блохи, Париж» имел около двадцати тысяч подписчиков, а это что-то да значило.

Одно голосование за выбор тату прибавило ей пару тысяч новых читателей: жарко выбирали среди скелетов и роз, стрекоз и ласточек, факов и стихов. Но вредная Пюс сделала две крошечные татуировки: кавычки на запястьях и под выпирающими тоненькими ключицами, ровными, как перекладина вешалки, на которой как бы висела вся остальная Блоха. Над правой грудью «не верь никому», над левой «это у тебя лев», а посередине двоеточие. Она такая и была: понимать меня не надо – любите или проваливайте.

А когда все вдруг стали набивать огромными буквами STAY GOLD и даже отдельное сообщество такое завели, она сделала синюю мелкую татуировку на правом запястье почти по венам «stay goldstain».

– А кавычки – это про что? – спросила Зитц, разглядывая каллиграфические очень красивые запятые, по две на каждом запястье. – Похожи на Инь-Инь и Ян-Ян.

– О, я об этом не подумала! Круто. Нет: кавычки, это чтобы каждый, кого я буду обнимать, был сразу в кавычках, понимаешь? Изначально. – И она пальцами тоже показала знак кавычек.

– Н-н-ну…

Как же это прекрасно – надираться летней ночью в городе вместе с лучшим другом!

Ну да: если бы это не было так прекрасно, не существовало бы ни самого алкоголя, ни алкоголиков, ни пьяниц… Ни баров, ни пивных, ни рюмочных. Ни бутылок с вином, ни виноградников… Ужас какой!

Вино – оно углубляет мир. Уже после первых нескольких глотков он начинает мерцать, как драгоценный прозрачный камень на сине-чёрной ночи. Дно бутылки, из которой пьёшь, или дно бокала можно уподобить увеличительному стеклу ювелира, которое он вставляет прямо в глаз, чтобы получше, увеличенным и приближенным, разглядеть драгоценность у себя в руках. Точно-точно! Как можно не любить видеть всё более охуенным, чем оно есть на самом деле?

Все ночью становятся единомышленниками – кроме, конечно, злоумышленников-кайфоломщиков – все улыбаются друг другу, незнакомцы, встречные в ночи, все сию секунду влюблены, даже если сами не понимают, в кого.

Зитц лишь время от времени подключалась к речевому потоку Пюс. Это у меня от моих пьющих родителей, наверное, любовь к вину и опьянению. Но, чёрт, я их понимаю… (грустный смайл, аха-ха-ха). Она закурила и повернула лицо к подружке. Та глотала своё алиготе алчными глоточками и закусывала затяжкой.

– Хочешь познакомиться с моим папой? – спросила Пюс, когда они впервые зашли к ней домой, на второй, кажется, день знакомства. Зитц только-только перевелась в этот лицей, и ненавидимая всеми Пюс вцепилась в неё мёртвой хваткой.

– Не уверена.

– Да ладно, он отличный, иди сюда. – Они миновали какой-то узкий тёмный коридорчик, вошли в комнату. – Папочка! Мы к тебе поздороваться!

В пустом салоне она подошла к пузатому шкафику и распахнула круглые инкрустированные дверцы с музыкой. Среди множества бутылок стояла мраморная банка с серебряной крышкой:

– Вот он, всегда рядом со своим лучшим другом Джонни Уокером.

– Это, в смысле, прах?

– Ну да. Давненько уже такая вот у него форма существования.

И они немедленно выпили.

Зитц после развода родителей по своей воле, то есть повзрослев, практически не общалась с отцом, её вполне устраивали эмпирические доказательства его наличия в природе в виде пополненного счёта на какой-нибудь идиотский праздник или самый огромный стационарный компьютер на день рождения с доставкой дикого букета с курьером. На вымогательство её восторгов в телефоне она ответствовала:

– Ну ничё так, да, мерси. Если он сломается, я наконец смогу сделать из него письменный стол.

Она ненавидела школу. Её образовательно-контролирующую часть. Всё, что касалось социализации – как бы по-разному ученики и учителя ни воспринимали это понятие, – ок. Ведь у неё теперь была Пюс, и вместе они справлялись с любыми тёрками.

Часто она с удовольствием начинала бесконечное занятие: пытаться понять, почему она так залипла на Блоху. Общаясь едва ли не 24/7, она сразу ревниво изучала, вернувшись переночевать домой, что уже нового запостила Пюс в свой блог, про который говорила: «Это не я его веду, а он меня».

«Блог Мечтательной Блохи, Париж» базировался на концепции: «Триггер самолюбования ещё никто не отменял!»

Трепетно относясь к своему детищу, Пюс постоянно размышляла над придумываемыми ею в избытке «теориями нарциссических коммуникаций».

– Пойми! – Вишнёво-чёрный маленький рот с размазанной в правом углу помадой строго сжимался. – Пойми: все себя продают. Этот мир – просто рынок. Если в это въехать, всё остальное сразу становится гораздо проще. Необязательно капитализировать свой блог или, не знаю, становиться примой-балериной, чтобы это понять. Нет: посмотри вокруг. Кто по улицам рассекает в мини или в шортах? Например? Те, кто продаёт свои ноги – самую удачную, самую выдающуюся часть себя. Выпячивай свои достоинства, скрывай недостатки – прости, забыла, как это по-латински. Красивые сиськи? – в дело! Убойные глаза? – в дело! Угол между талией и жопой 90 градусов? – Ню-ню-ню!