Вечность во временное пользование - Страница 85

Мистер Хинч, произнося свой монолог, бесстыдно любовался Зоэ, разглядывая и лаская нескромными взглядами её как будто бы всегда здесь и бывшую фигуру. Сузившиеся от того, что она это и видела, и приветствовала, тёмные зелёные глаза довольно вспыхивали ему в ответ, как зелёные угли.

– Но также он не мог не мечтать, чтобы кто-то когда-то понял то, чего не понимают его непосредственные слушатели или зрители: каждое великое произведение искусства нуждается в своём гениальном ценителе. Иначе оно в некоторой мере не осуществлено и может исчезнуть. И в разные времена, в разных местах такие люди появляются. Всякий, кто узнаёт настоящий смысл произведения, не только наслаждается сам. Этим своим наслаждением он воздаёт самую желанную хвалу гению, который сотворил это произведение – продлевает его существование. Понимаете?

Но нет, она вообще не понимала, почему мистер Хинч рассказывает ей такие странные вещи – как они связаны с ней? Однако решила довериться чутью, своей бездне, которая привела её сюда посреди ночи, прямо от семейного стола: никогда она не делала ничего подобного. Надо дотерпеть до сути.

Между тем Доминик поставил пластинку на проигрыватель, и ночь тихо облачилась в проникновенную минорную ткань более не сочиняемой музыки. Зоэ остановившимся взглядом упёрлась в фарфоровую голову за стеклом одного из затейливых «кабинетов» на стене, и кукольные глаза довольно холодно ответили ей.

– Но почему?

– Почему?

– Почему вы решили первым делом рассказать всё это мне?

– Это, честно говоря, очень просто, напрасно я начал так издалека. Я пытался вам объяснить, что, если красота и искусство – это такое излучение, лучи, как кино, то, чтобы увидеть кино, нужен экран для проекции лучей.

– Так.

– Потому что без экрана лучи будут уходить в пустое пространство, понимаете?

– Ну… да. Да, это понимаю.

– Ну вот я – этот экран.

Она засмеялась.

– Ну прекрасно.

– Вы не поняли. До отражающего экрана ваши лучи уходили в пустоту: без меня вам не на что проецироваться. Вы прекрасны и пребудете такой всю свою жизнь.

Она неуверенно подняла на него глаза, потому что усомнилась, верно ли расслышала последние слова. Но он с непроницаемым лицом молча смотрел на неё, и от неловкости она усмехнулась. Что бы там ни было, после подобного глубокомысленного монолога она в любом случае не может сказать ему просто «раздень меня».

– Через несколько часов я уезжаю на выходные к матери в Лондон, это мой давно назначенный «уикенд вежливости». Мы увидимся в понедельник? Я вернусь ночью в воскресенье.

– Да. – Она ответила раньше, чем он спросил, и резко встала, услышав в этом предложении просьбу уйти сейчас. Лицо вспыхнуло, кукла злорадно ухмыльнулась, голова кролика в круглых очках иронично смотрела на её растерянность и неловкость всей этой сцены. – Да. Понедельник.

Она шагнула, как ей казалось, в сторону двери, он тоже, и они столкнулись. На ближайший час разъять это столкновение не предоставлялось возможным.

Живя один и получая от этого ни с чем не сравнимое удовольствие, мистер Доминик Хинч наловчился сообщаться с людьми смысловыми блоками, как школьник или студент, которые изучают иностранный язык при помощи «топиков» – подобранных диалогов или монологов на определённую заданную тему, где все говорят положенные по многовековым сценариям коммуницирования банальности.

При помощи этих поведенческих шаблонов он без труда – напротив, с блеском – изображал и тему «эксцентричный владелец цветочного магазина и покупатели», «приветливый хозяин», «добрососедские отношения», «художник-кукольник, покупающий антикварные лоскутки на блошиных рынках» и так далее.

И в точности как эти же студиозусы, стоило вызубренному на иностранном языке диалогу вдруг боязливо ступить чуть в сторону, он умолкал, не в силах сориентироваться, чего от него хотят и почему беседа пошла не так, как должна, как идёт всегда. Вот это было тяжело.

Тем более поражался Доминик состоявшемуся с Зоэ разговору, возможно, даже больше, нежели последовавшим за ним объятиям.

Он ведь почти даже рассказал ей об Объятельнице, своём главном детском, самом страшном кошмаре, благодаря которому и появилась теория экрана. Чтобы ночью не пришла Она, маленький Хинч всегда засыпал, повернувшись лицом к стене: без стены ему было некуда поместить свои видения, которые во множестве он мысленно проецировал на стену, как на экран. Без экрана им некуда было сниться.

Он едва смог удержать Зоэ от секса, не желая торопиться и думать о несобранном багаже и вызванном такси вместо волшебного струящегося тела в его руках. Тоненькая, почти прозрачная, всё та же дождевая струя, как днём, но к этому узкому торсу были прикреплены торжественные круглые груди, совершенством вызвавшие у Доминика немоту. С благоговением, едва касаясь, он держал каждую обеими ладонями, обводя ртом круги от внешних краёв всё ближе к центру, как если бы долго целился в классическую мишень с соском на месте десятки.

По её позвоночнику он будет изучать божественные ноты, как будто удары пальцев по клавишам запечатлелись в кости. Как вынести два дня у матери? Как дождаться возвращения и встречи?.. У него в руках была опытная развратница: каждая последующая её ласка была напоминанием предыдущей, каждая предыдущая – обещанием следующей.

Но лицо Зоэ исказила судорога счастья, изумлённой радости, которой она боялась или не могла поверить, будто сам мистер Хинч снился ей в детском сне, а не сжимал взрослую в объятиях, и как будто происходившее с ней заместительное целование происходить с ней никак не могло. Бессловесной собой она понимала: то, что он ей рассказывает, никто прежде не слышал. Она же сама почему-то воспринимала этого человека гротом, колодцем, неким хранилищем её самой. Хотелось влиться в этот грот, в этот колодец на всю глубину, и растечься во всю ширину, и замереть, быть в нём неподвижной водой. Поместить в него свою бездну.