Вечность во временное пользование - Страница 121

121

Да и она ли это?

Да нет, конечно, это совсем не та женщина, с которой ты спал четверть века назад: даже без ужасного вторжения мучительной болезни сами годы этой разницы могут совершенно изменить прежнюю подругу до полной неузнаваемости…

Но внезапно перед глазами Марка на промозглой мартовской улице в центре дождливого с депрессивным зимним подвывом Парижа возникла, вся в пене густых солёных волн, скала центрального пляжа в Биаррице, откуда они в изнеможении доплыли, хотя та была так близко к берегу, но мощные волны противостояли всему.

Два тела распластались на песке, тяжело дыша. Под щёку Марку, пенясь, подольстилась вода, склеила ресницы, сквозь которые, зажмурившись, он смотрел на загорелое плотное тело рядом, спирали мокрых волос, фактуру кожи. Спина была похожа на лист фикуса, как у него на работе: сплошная, глубокая, очень выраженная центральная жилка позвоночника и расходящиеся от неё в обе стороны дуги рёбер.

Только теперь ему стало понятно, ему открылось, почему все так сходят с ума по половым контактам. При том, что весь мир – это ведь сплошной interdit. Сплошной запрет. Ветхий Запрет и Новый Запрет. Всё, что касается пола, строго лимитировано, указаны допустимые пропорции, но не допустимые указаны ещё подробнее.

В их семье вообще не поощрялась нагота, ни телесная, ни душевная. Закрытый и сдержанный – такой ты нам подходишь. Застегни верхнюю пуговку, Марк.

А тут…

Подумать только: ведь ещё недавно два совершенно чужих, незнакомых человека вдруг оказываются на одной горизонтальной плоскости, и он, пекарь, мог бы многое порассказать, как на плоскости противня, перетёртые одной ступкой в муку, замешанные вместе, оставленные отдохнуть и снова выкрученные и завязанные в узлы, части вступают в реакцию и как, выпекаемые в раскалённой печи, они становятся единой однородной субстанцией, настолько взаимно проникаются друг другом, что разделить их теперь вообще невозможно.

Невозможно и нельзя готовый хлеб разделить на прежние составляющие.

И если всем известно, что в любой момент они могут оказаться друг с другом в одной постели, перестать быть сами по себе, а стать настолько близко с другим человеком, что словно бы уже и прямо им иногда! И всё это по умолчанию сопровождается поиском весьма достижимого и сверхострого наслаждения…

Инструменты для достижения которого всегда у каждого при себе.

Он был в смятении. Она не стала отводить взгляд, когда приходила за хлебом. На третий день он понял, что ждет её, высматривает в вечерней очереди, ищет повод оставить дверь между залом и пекарней открытой. Укладывая в ровики специального противня для багетов белые трепещущие палки, он запаниковал, придёт ли она.

И увидел её прямо перед собой – в окне, на улице, она стояла снаружи и смотрела на его руки. Даже слов почти не понадобилось…

Есть от чего сойти с ума.

Марк разлепил ресницы и увидел совсем рядом просвеченный солнцем карий глаз, как маленькую планету, и эта планета следила за ним.

…Да! Конечно, это она. Он узнал планету, когда она следила за ним сейчас – когда рассказывала о Даниэле.

О Дада.

Проблемой достать десяток нужных таблеток не было: анонимный интернет сводит людей с самыми разными запросами, чтобы затем развести их навсегда.

И для Марка благодаря неведомому сыну настают волшебные деньки.

Марк отодвигает длинный узкий стол перед окнами в гостиной и ставит там почти вплотную к стеклу диван с высокой прямой спинкой: отсюда днём Надин может лежать и смотреть вниз – на улицу и вверх – на небо. Он взял отпуск за свой счёт и теперь, неожиданно ловко и споро, возится с ней.

В первый же вечер он несёт её в ванную, невесомую, не тяжелее листа фикуса. И понимает, что она уже находится в каком-то другом мире, где тщеславие или стеснение устранены из природы человека за ненадобностью.

Надин смотрит на него из белой колыбели ванны ровным согревшимся взглядом. Она блаженствует в тёплой прозрачной воде, положив ладони на шрамы от мастэктомии, но он, конечно, видит их. Чёрно-белая, как рентген или фотоиллюстрация до изобретения цветной печати, Надин колеблема струёй из-под крана, как нимфея на глади воды. Когда он несет её обратно в постель, она вынимает руку из укутавшего её полотенца и обнимает его шею.

Далее он обращается к её врачу за рецептом на следующие пятьдесят штук, но врач с сомнением смотрит на свою больную, правда, рецепт оставляет, как просят, печально роняя: созвонимся.

И что бы ни делал, Марк всё время хочет спросить её, но стесняется.

Как спросишь такое: почему ты меня не?

Где-то в девять по тихой улице каждый вечер проходит человек, он идёт под самыми окнами, и она не может увидеть его, он поёт на арабском языке длинную переливчатую песню. Наверное, шагает с работы домой, всегда в одно и то же время.

Расстояние между домами их улицы очень нешироко, но весь день можно смотреть на небо, на рябь и волны облаков, на солнечные лучи или дождик. Похоже на ручьистую реку, как если бы смотреть в небо со дна. Когда высоко вверху по синей поверхности пролетает белый, как катерок, самолёт, можно представлять себя рыбкой на дне. Или корягой. Или рыбой под корягой на дне…

Эта река глубока. Надин часто дремлет.

Но, в сущности, они делают то, что и должно делать родителям: ждут сына. Тогда же Надин диктует Марку письмо Даниэлю, он пишет медленно, она медленно говорит, паузы увеличивают вес письма, им обоим тяжело.

Иногда Марк садится к ней на диван перед окнами, берет её руку в свою, и они тихо разговаривают между паузами. Но сил у неё всё меньше и меньше, она почти совсем не говорит. После арабской колыбельной невидимого певца под окнами он уносит её в постель, в спальню, чтобы она легла удобно и спала до утра.

121