Вечность во временное пользование - Страница 130

130

Пора было возвращаться домой.

Чего Жан-Люк допустить не мог.

Не каждый способен смириться с разбитыми надеждами и найти в себе силы освоиться в иной жизни, в той, о которой совсем даже не мечтал и в которой себя никогда не видел. Так слабые избалованные девушки на произнесённое вслух прямолинейное «я не люблю тебя» отказываются верить услышанному. Принимаются убеждать и себя, и нелюбящего, что это просто какая-то ошибка! Недоразумение. Усталость. Какой у нас был трудный год. Ужас. Особенно у тебя. Нам просто надо отдохнуть: например, а поехали на Бали! Любовник или муж уже не её любовник и не её муж, а она всё заламывает руки, совершает нелепые действия, всё надоедает со своими сообщениями «нам надо поговорить», хотя уже давно не надо.

Жан-Люк выходил из себя, презирая эту внутреннюю истеричку с заломленными руками. И всё равно, если напивался в новой компании не до полной отключки, ночью снова обнаруживал себя известно где.

На что он надеялся? Чего выжидал?.. Он не знал. Чуда.

Однажды произойдёт что-то, ему будет дан какой-то знак, и он сможет, всё же сможет сообщить мистеру Хинчу, что прямо в тот день, представляете, когда мы с мамой были у вас, четырнадцать лет назад, ночью того же дня её убили.

Сможет сообщить ему, что она погибла так страшно, что ему её уже больше никогда не показали.

Сможет объяснить, что тот день: с его букетом, мезонином, с горгульями и ангелами на буфете, с цветами в разомкнутых графитовых стенах и потолке «La Fleur Mystique» – именно тот день, так уж вышло, остался последним, самым прекрасным и единственно счастливым днём собственно детства. В котором каждая минута с пробуждения – будила мама – и до сна, когда его, полусонного, она же поддерживала под обмякающую спинку на лестнице по пути в детскую, – весь этот день и стал образцом недостижимой для него красоты.

И что на память у него остался всегда перед глазами этот же последний день с ней. И Кролик – как воспоминание о мистере Хинче.

Осталась мечта-буксир.

Для Жан-Люка, который был с матерью не разлей вода, исчезновение Зоэ стало исчезновением его самого: такого, каким он был прежде, и того, каким мог бы вырасти, если бы её не изъяли из его жизни раз и навсегда, без предупреждения, без последних слов и объятий, без совместных слёз, без прощальной записки.

Всё это он и мечтал вырыдать мистеру Хинчу! Ведь даже будь тот вполовину не так прекрасен, как есть, он всё равно уже на веки вечные остался в сознании Жан-Люка главной частью того волшебного последнего полного дня, когда он чувствовал себя целым, просто счастливым мальчиком восьми лет с мамой.

Перебравшись через парковую ограду, он мог залезть на каштан, всем длинным телом грациозно вытянуться на длинной старой ветви, как отдыхающий после метаний по Парижу леопард, свесить по обе стороны ветки ноги и руки и положить на кору щёку, поджмурив глаз. И сонно смотреть, как мистер Хинч, не считаясь с ночным временем, мастерит какие-то новые скульптуры, изучает какие-то фолианты, рассматривает на просвет разные лоскуты…

Часто голодному и всегда зябнущему Жан-Люку всё это представлялось чистой воды волшебством, как будто домик мистера Хинча был старинным пресс-папье из округлого тяжёлого стекла, в толще которого занимался своими делами волшебный человечек. И даже только мечтать, представлять себя где-то рядом с ним – а значит, и где-то внутри того дня, который помнили только они двое! – уже согревало его и делало почти счастливым, пусть и всего на несколько минут.

Поэтому и днём он отходил далеко от парка, только если звали или он знал точно, что где-то можно будет поесть: вечеринка или что-нибудь в этом духе.

И потому Жан-Люк, раскинув руки в стороны, спал на траве широкого газона практически напротив домика мистера Хинча и пропустил весь спектакль, предшествовавший аресту властителя его дум.

Ошалело, как бывает со сна на солнце, после бессонной ночи и ещё почти целого дня, с похмелья, ничего не соображая, он подскочил, потому что кто-то пнул его, не специально, просто проносясь мимо.

Крики, топот, все бегут. Куда же?

Жан-Люк уставился на безумное зрелище, подкладки которого не знал: мистер Хинч с бело-алым осьминогом вместо жабо, орущий в его вытянутых руках ребёнок – и кто в большем страхе, вообще-то непонятно! Какая-то тётка подлетает к нему с криками «полиция!» в телефон, толпа вокруг… Всё это казалось сном кошмарнее, чем его глубокая отключка после ночи нечаянных плясок на набережной и последовавшего до шести вечера продолжения веселья.

Он подошёл поближе.

Мистер Хинч безропотно отдал мерзкой бабе извивавшегося ребёнка, безвольно стащил с какого-то крепления на шее своё жабо. И стал что-то тихо и очень сосредоточенно говорить этой же суке, которая вызвала полицию!

Поразительно…

Жан-Люк давно смирился с тем, что ничего или почти ничего не понимает в людях и в жизни. Реакции людей, как они совершенно иначе видят простые события и как не видят сложностей, для него очевидных.

Но то, что он наблюдал сейчас – баба отдала ребёнка женщине в форме, присела, подняла и протянула мистеру Хинчу пенсне, её озадаченные глаза за стёклами огромных очков неотрывно смотрели на него, – всё это непостижимо вообще!

Они не были знакомы, она вызвала полицию, он стал говорить с ней так, как всю жизнь мечтал и ждал Жан-Люк: серьёзно, доверительно, о самом главном. Но нет: он выбрал так говорить с незнакомкой, которая вызвала фликов!

Жан-Люк потрясённо смотрел, как два вооружённых полицейских уводят понурого мистера Хинча в нелепом в данных обстоятельствах наряде – с наручниками! Как все эти мещане, буржуа и их невыносимые орущие дети поглядывают на него, как будто нету ничего особенного в том, что ранними сумерками пятничным вечером в осеннем парке арестовывают и ведут умнейшего человека и несравненного художника на потеху этой дальше ужина не мыслящей толпе.

130