Вечность во временное пользование - Страница 41

Почти у каждого окошка толпились горшки с цветами, лидировала герань. Абажуры с медовым светом делали комнаты тёплыми, добродушными. Из окна напротив вдруг высунулась женщина. С возмущением оглядев Марин, она драматично, с хлопаньем, вытряхнула белую скатерть.

– Сдаётесь? – усмехнулась Марин.

– Что? – вытерев фуфайкой лицо, переспросил Дада. На щеках горели красные герани, ресницы слиплись.

– Да это я тётке напротив.

– Со скатертью?

– Да! – удивилась она.

– О! Эта мадам, сколько я себя помню, трижды в день вытряхивает скатерть.

– Да ладно?

– Ага. Мама всегда говорила, что она у нас вместо кукушки из часов, показывает время: «завтрак», «обед», «ужин».

– Точно!

– Да, а ещё она как-то сказала: если бы у мадам был муж, наши часы ночью показывали бы ещё и «супружеский долг», только мадам вытряхивала бы простыню.

– Ха-ха-ха! – восхитилась Марин. – Мама-то с перцем была.

– Ещё с каким. Со смесью перцев! – счастливый впервые за этот год говорить о ней, подтвердил Дада.

– Ладно, для разнообразия, – сказала Марин, – давай, что ли, чаю выпьем? А то всё кофе да вино, вино да кофе!

За чаем по возможности полно воссоздав всю цепь преследований Ловца и всю тупость Дада, она постановила:

– Есть тут у меня один русский еврей, хакер практически. Давай он посмотрит твой комп: «Гугл всё помнит», – это тебе не жук лапкой потрогал.

В следующую пятницу они поболтались по вечернему городу, посидели на берегу канала среди сотен таких же парочек или компаний, летней ночью с наступлением темноты вышедших из «каменных джунглей» к водопою. Неподвижная вода в подробностях вплоть до люстр в освещенных окнах дублировала дома на той стороне и проезжающие автомобили и велосипедистов. Старое дерево довольно разложило на прохладной глади всё своё отражение целиком. Кто-то отплясывал справа на маленьком, как браслет, громком мосту.

Дада, после разделённого с Марин громадного, с багет, бутерброда и бутылки пива, посматривал вокруг, замечая то и сё. Например, что его девушка привлекает внимание. И он не знает, так ли уж это ему нравится.

Но она, увы, и не его девушка…

– О чём задумался?

– Да так. – Мимо них пронёсся хрипящий на поводке маленький бульдог: пытался догнать, с прицепом в виде неторопливого хозяина, исчезающего иноходью белого ретривера с золотой пальмой весёлого хвоста. Вот на кого похожа Марин!

– Нет, могу сказать, о чём думаю: смотрю на иностранцев и вижу, сколько всего они ожидают от Парижа и как обламываются.

– Не все.

– Ну я про туристов! Не про блондинистых студенток.

– У студенток ещё всё впереди, не волнуйся.

– Будем надеяться на лучшее.

– Можно, да? На самом деле знаешь, как задолбало извиняться за то, что я люблю Париж. Надоели!

– Да, «как прекрасна Франция, если бы не французы».

– Определись, пожалуйста, на твой выбор, что лучше, и поставь галочку. Варианты: «приезжие любят Париж», «приезжие ненавидят Париж» и «приезжие не приезжают в Париж».

– Любят! Любят! И приезжают, конечно.

Марин закурила и покачала головой:

– Парижане в этом смысле похожи на записную красавицу, которая всю жизнь, каждую свободную минуту и монету тратит на поддержание и усовершенствование своей красоты, но попробуйте ей только сказать: мадам, вы прекрасны! Обольёт презрением и могильным хладом – и вы перестанете для неё существовать.

– Вопрос, кто скажет. Вот к тебе на улице кто-то в экстазе подвалит: «Демуазель, вы прекрасны!» – ты что сделаешь?

– Оболью презрением и могильным хладом.

Они засмеялись вместе, но Марин незаметно внимательно посмотрела на Дада: не так-то ты и глуп, дорогуша.

Если вы возьмёте статую Свободы, ласково вынете у неё из руки факел, аккуратно уложите на бочок и укроете, то у вас получится модель клошара, который живёт тут, на улице Шатодан: так же задрана вверх правая рука, на которой покоится голова в немытых космах, похожих на свободину корону из лучей, так же боса и почти так же огромна выпростанная из-под какой-то рогожи, которой он укрывается, ступня. Сколько народу спотыкается, не ногами, так взглядом, об эту ступню за день! Не счесть.

Много чего написано на ней. Особенно зимой.

Этот человек болен. Когда он не спит на картонках, строго перпендикулярно положенных поперёк всего, то сидит в углублении офисного здания, около подвального окна. И внутренний электрический ток сотрясает его полунагое смуглое тело. Даже дать денег ему – страшно. Но находятся смельчаки: рядом с ним всегда стоит бумажный стакан кофе с молоком, а на пластиковой тарелке есть еда. Аенег не оставляют – он и не уходит никуда. Знает ли он вообще, что в этом мире существуют магазины? Не уверена.

В принципе, клошары Парижа довольно роскошны. Я говорю не о волне всевозможных беженцев, а о французских чуваках, философски настроенных, не без вкуса одетых, с длинными волосами в память о юности в 60-70-х. На Риволи, где им частенько перепадает едва ли не мишленовской еды – дамы, приходящие сюда на вернисажи, не едят еду, возможно, диета – это их форма благотворительности, – и тогда, опершись спинами о стены зданий с модными магазинами и выставочными залами, господа бездомные употребляют чудесные многоингредиентные канапе, пьют сент-эмилъон из полубутылочек и закусывают сыры мелким агатовым виноградом.

А ещё одних, с Пигалъ, по рассказам тамошних богемных жителей, по ночам увозит с работы роскошный «роллс-ройс».

У меня на улице живёт пара. По ночам или утром, когда я ухожу из дома или поздно возвращаюсь, они спят, тесно прижавшись друг к другу, у них есть спальный мешок. Обувь – большие мужские кроссовки и маленькие женские ботинки, они выставляют «перед входом» под одеяло. Стенами их приватной жизни служат два чемодана на колесах. Что в них хранят, мне неведомо.